Fyodor Dostoevsky 4 - History of Nastenka Lyrics

Она же
меня выучила по-французски и потом наняла мне учителя. Когда мне было
пятнадцать лет (а теперь мне семнадцать), учиться мы кончили. Вот в это
время я и нашалила; уж что я сделала - я вам не скажу; довольно того, что
проступок был небольшой. Только бабушка подозвала меня к себе в одно утро и
сказала, что так как она слепа, то за мной не усмотрит, взяла булавку и
пришпилила мое платье к своему, да тут и сказала, что так мы будем всю жизнь
сидеть, если, разумеется, я не сделаюсь лучше. Одним словом, в первое время
отойти никак нельзя было: и работай, и читай, и учись - все подле бабушки. Я
было попробовала схитрить один раз и уговорила сесть на мое место Феклу.
Фекла - наша работница, она глуха. Фекла села вместо меня; бабушка в это
время заснула в креслах, а я отправилась недалеко к подруге. Ну, худо и
кончилось. Бабушка без меня проснулась и о чем-то спросила, думая, что я все
еще сижу смирно на месте. Фекла-то видит, что бабушка спрашивает, а сама не
слышит про что, думала, думала, что ей делать, отстегнула булавку да и
пустилась бежать...
Тут Настенька остановилась и начала хохотать. Я засмеялся вместе с нею.
Она тотчас же перестала.
- Послушайте, вы не смейтесь над бабушкой. Это я смеюсь, оттого что
смешно... Что же делать, когда бабушка, право, такая, а только я ее все-таки
немножко люблю. Ну, да тогда и досталось мне: тотчас меня опять посадили на
место и уж ни-ни, шевельнуться было нельзя.
Ну-с, я вам еще позабыла сказать, что у нас, то есть у бабушкин свой
дом, то есть маленький домик, всего три окна, совсем деревянный и такой же
старый, как бабушка; а наверху мезонин; вот и переехал к нам в мезонин новый
жилец...
- Стало быть, был и старый жилец? - заметил я мимоходом.
- Уж конечно, был, - отвечала Настенька, - и который умел молчать лучше
вас. Правда, уж он едва языком ворочал. Это был старичок, сухой, немой,
слепой, хромой, так что наконец ему стало нельзя жить на свете, он и умер; а
затем и понадобился новый жилец, потому что нам без жильца жить нельзя: это
с бабушкиным пенсионом почти весь наш доход. Новый жилец как нарочно был
молодой человек, нездешний, заезжий. Так как он не торговался, то бабушка и
пустила его, а потом и спрашивает "Что, Настенька, наш жилец молодой или
нет?" Я солгать не хотела: "Так, говорю, бабушка, не то чтоб совсем молодой,
а так, не старик". "Ну, и приятной наружности?" - спрашивает бабушка
Я опять лгать не хочу. "Да, приятной, говорю, наружности бабушка!" А
бабушка говорит: "Ах! наказанье, наказанье! Я это внучка, тебе для того
говорю, чтоб ты на него не засматривалась. Экой век какой! поди, такой
мелкий жилец, а ведь тоже приятной наружности: не то в старину!"
А бабушке все бы в старину! И моложе-то она была в старину, и солнце-то
было в старину теплее, и сливки в старину не так скоро кисли, - все в
старину! Вот я сижу и молчу, а про себя думаю: что же это бабушка сама меня
надоумливает, спрашивает, хорош ли, молод ли жилец? Да только так, только
подумала, и тут же стала опять петли считать, чулок вязать, а потом совсем
позабыла.
Вот раз поутру к нам и приходит жилец, спросить о том, что ему комнату
обещали обоями оклеить. Слово за слово, бабушка же болтлива, и говорит:
"Сходи, Настенька, ко мне в спальню, принеси счеты. Я тотчас же вскочила,
вся, не знаю отчего, покраснела, да и позабыла, что сижу пришпиленная; нет,
чтоб тихонько отшпилить, чтобы жилец не видал, - рванулась так, что
бабушкино кресло поехало. Как я увидела, что жилец все теперь узнал про
меня, покраснела, стала на месте как вкопанная да вдруг и заплакала, - так
стыдно и горько стало в эту минуту, что хоть на свет не глядеть! Бабушка
кричит: "Что ж ты стоишь?" - а я еще пуще... Жилец, как увидел, увидел, что
мне его стыдно стало, откланялся и тотчас ушел!
С тех пор я, чуть шум в сенях, как мертвая. Вот, думаю, жилец идет, да
потихоньку на всякий случай и отшпилю булавку. Только все был не он, не
приходил. Прошло две недели; жилец и присылает сказать с Феклой, что у него
книг много французских и что все хорошие книги, так что можно читать; так не
хочет ли бабушка, чтоб я их ей почитала, чтоб не было скучно? Бабушка
согласилась с благодарностью, только все спрашивала, нравственные книги или
нет, потому что если книги безнравственные, так тебе, говорит, Настенька,
читать никак нельзя, ты дурному научишься.
- А чему ж научусь, бабушка? Что там написано?
- А! говорит, описано в них, как молодые люди соблазняют благонравных
девиц, как они, под предлогом того, что хотят их взять за себя, увозят их из
дому родительского, как потом оставляют этих несчастных девиц на волю судьбы
и они погибают самым плачевным образом. Я, - говорит бабушка, - много таких
книжек читала, и все, говорит, так прекрасно описано, что ночь сидишь,
тихонько читаешь. Так ты, говорит, Настенька, смотри, их не прочти. Каких
это, говорит, он книг прислал?
- А все Вальтера Скотта романы, бабушка.
- Вальтера Скотта романы! А полно, нет ли тут каких-нибудь шашней?
Посмотри-ка, не положил ли он в них какой-нибудь любовной записочки?
- Нет, говорю, бабушка, нет записки.
- Да ты под переплетом посмотри; они иногда в переплет запихают,
разбойники!..
- Нет, бабушка, и под переплетом нет ничего.
- Ну то-то же!
Вот мы и начали читать Вальтер-Скотта и в какой-нибудь месяц почти
половину прочли. Потом он еще и еще присылал, Пушкина присылал, так что
наконец я без книг и быть не могла и перестала думать, как бы выйти за
китайского принца.
Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться с нашим
жильцом на лестнице. Бабушка за чем-то послала меня. Он остановился, я
покраснела, и он покраснел; однако засмеялся, поздоровался, о бабушкином
здоровье спросил и говорит: "Что, вы книги прочли?" Я отвечала: "Прочла".
"Что же, говорит, вам больше понравилось?" Я и говорю: "Ивангое да Пушкин
больше всех понравились". На этот раз тем и кончилось.
Через неделю я ему опять попалась на лестнице. В этот раз бабушка не
посылала, а мне самой надо было за чем-то. Был третий час, а жилец в это
время домой приходил."Здравствуйте!" - говорит. Я ему: "Здравствуйте!"
- А что, говорит, вам не скучно целый день сидеть вместе с бабушкой?
Как он это у меня спросил, я, уж не знаю отчего, покраснела,
застыдилась, и опять мне стало обидно, видно оттого, что уж другие про это
дело расспрашивать стали. Я уж было хотела не отвечать и уйти, да сил не
было.
- Послушайте, говорит, вы добрая девушка! Извините, что я с вами так
говорю, но, уверяю вас, я вам лучше бабушки вашей желаю добра. У вас подруг
нет никаких, к которым бы можно было в гости пойти?
Я говорю, что никаких, что была одна, Машенька, да и та в Псков уехала.

- Послушайте, говорит, хотите со мною в театр поехать?
- В театр? как же бабушка-то?
- Да вы, говорит, тихонько от бабушки...
- Нет, говорю, я бабушку обманывать не хочу. Прощайте-с!
- Ну, прощайте, говорит, а сам ничего не сказал.
Только после обеда и приходит он к нам; сел, долго говорил с бабушкой,
расспрашивал, что она, выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые, - да вдруг
и говорит: "А сегодня я было ложу взял в оперу; "Севильского цирюльника"
дают, знакомые ехать хотели, да потом отказались, у меня и остался билет на
руках".
- "Севильского цирюльника"! - закричала бабушка, - да это тот самый
"Цирюльник", которого в старину давали?
- Да, говорит, это тот самый "Цирюльник", - да и взглянул на меня. А я
уж все поняла, покраснела, и у меня сердце от ожидания запрыгало!
- Да как же, говорит бабушка, как не знать. Я сама в старину на
домашнем театре Розину играла!
- Так не хотите ли ехать сегодня? - сказал жилец. - У меня билет
пропадает же даром
- Да, пожалуй, поедем, говорит бабушка, отчего ж не поехать? А вот у
меня Настенька в театре никогда не была
Боже мой, какая радость! Тотчас же мы собрались, снарядились и поехали.
Бабушка хоть и слепа, а все-таки ей хотелось музыку слушать, да, кроме того,
она старушка добрая: больше меня потешить хотела, сами-то мы никогда бы не
собрались. Уж какое было впечатление от "Севильского цирюльника", я вам не
скажу, только во весь этот вечер жилец наш так хорошо смотрел на меня, так
хорошо говорил, что я тотчас увидела, что он меня хотел испытать поутру,
предложив, чтоб я одна с ним поехала. Ну, радость какая! Спать я легла такая
гордая, такая веселая, так сердце билось, что сделалась маленькая лихорадка
и я всю ночь бредила о "Севильском цирюльнике"
Я думала, что после этого он все будет заходить чаше и чаще, - не
тут-то было. Он почти совсем перестал. Так, один раз в месяц, бывало,
зайдет, и то только с тем, чтоб в театр пригласить. Раза два мы опять потом
съездили. Только уж этим я была совсем недовольна. Я видела, что ему просто
жалко было меня за то, что я у бабушки в таком загоне, а больше-то и ничего.
Дальше и дальше, и нашло на меня: и сидеть-то я не сижу, и читать-то я не
читаю, и работать не работаю, иногда смеюсь и бабушке что-нибудь назло
делаю, другой раз просто плачу. Наконец, я похудела и чуть было не стала
больна. Оперный сезон прошел, и жилец к нам совсем перестал заходить; когда
же мы встречались - все на той же лестнице, разумеется, - он так молча
поклонится, так серьезно, как будто и говорить не хочет, и уж сойдет совсем
на крыльцо, а я все еще стою на половине лестницы, красная как вишня, потому
что у меня вся кровь начала бросаться в голову, когда я с ним повстречаюсь.
Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец к нам
приходит и говорит бабушке, что он выхлопотал здесь совсем свое дело и что
должно ему опять уехать на год в Москву. Я, как услышала, побледнела и упала
на стул как мертвая. Бабушка ничего не заметила,а он, объявив, что уезжает
от нас, откланялся нам и ушел.
Что мне делать? Я думала-думала, тосковала-тосковала, да наконец и
решилась. Завтра ему уезжать, а я порешила, что все кончу вечером, когда
бабушка уйдет спать. Так и случилось. Я навязала в узелок все, что было
платьев, сколько нужно белья, и с узелком в руках, ни жива ни мертва, пошла
в мезонин к нашему жильцу. Думаю, я шла целый час по лестнице. Когда же
отворила к нему дверь, он так и вскрикнул, на меня глядя. Он думал, что я
привидение, и бросился мне воды подать, потому что я едва стояла на ногах.
Сердце так билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда же
я очнулась, то начала прямо тем, что положила свой узелок к нему на постель,
сама села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья. Он, кажется,
мигом все понял и стоял передо мной бледный и так грустно глядел на меня,
что во мне сердце надорвало.
- Послушайте, - начал он, - послушайте, Настенька, я ничего не могу; я
человек бедный; у меня покамест нет ничего, даже места порядочного; как же
мы будем жить, если б я и женился на вас?
Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не
могу жить у бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой
пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без
него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость - все разом говорило во мне,
и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так боялась отказа!
Он несколько минут сидел молча, потом встал, подошел ко мне и взял меня
за руку.
- Послушайте, моя добрая, моя милая Настенька! - начал он тоже сквозь
слезы, - послушайте. Клянусь вам, что если когда-нибудь я буду в состоянии
жениться, то непременно вы составите мое счастие; уверяю, теперь только одни
вы можете составить мое счастье. Слушайте: я еду в Москву и пробуду там
ровно год. Я надеюсь устроить дела свои. Когда ворочусь, и если вы меня не
разлюбите, клянусь вам, мы будем счастливы. Теперь же невозможно, я не могу,
я не вправе хоть что-нибудь обещать. Но, повторяю, если через год это не
сделается, то хоть когда-нибудь непременно будет; разумеется - в том случае,
если вы не предпочтете мне другого, потому что связывать вас каким-нибудь
словом я не могу и не смею.
Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Положено было сообща бабушке не
говорить об этом ни слова. Так он захотел. Ну, вот теперь почти и кончена
вся моя история. Прошел ровно год. Он приехал, он уж здесь целые три дня и,
и...
- И что же? - закричал я в нетерпении услышать конец.
- И до сих пор не являлся! - отвечала Настенька, как будто собираясь с
силами, - ни слуху ни духу...
Тут она остановилась, помолчала немного, опустила голову и вдруг,
закрывшись руками, зарыдала так, что во мне сердце перевернулось от этих
рыданий.
Я никак не ожидал подобной развязки.
- Настенька! - начал я робким и вкрадчивым голосом, - Настенька! ради
бога, не плачьте! Почему вы знаете? может быть, его еще нет ...
- Здесь, здесь! - подхватила Настенька.- Он здесь, я это знаю. У нас
было условие, тогда еще, В тот вечер, накануне отъезда: когда уже мы сказали
все, что я вам пересказала, и условились, мы вышли сюда гулять, именно на
эту набережную. Было десять часов; мы сидели на этой скамейке; я уже не
плакала, мне было сладко слушать то, что он говорил... Он сказал, что тотчас
же по приезде придет к нам и если я не.откажусь от него, то мы скажем обо
всем бабушке. Теперь он приехал, я это знаю, и его нет, нет!
И она снова ударилась в слезы.
- Боже мой! Да разве никак нельзя помочь горю? - закричал я, вскочив со
скамейки в совершенном отчаянии. - Скажите, Настенька, нельзя ли будет хоть
мне сходить к нему?..
- Разве это возможно? - сказала она, вдруг подняв голову.
- Нет, разумеется, нет! - заметил я, спохватившись.- А вот что:
напишите письмо.
- Нет, это невозможно, это нельзя! - отвечала она решительно, но уже
потупив голову и не смотря на меня.
- Как нельзя? отчего ж нельзя? - продолжал я, ухватившись за свою идею.
- Но, знаете, Настенька, какое письмо! Письмо письму рознь и...Ах,
Настенька, это так! Вверьтесь мне, вверьтесь! Я вам не дам дурного совета.
Все это можно устроить! Вы же начали первый шаг - отчего же теперь...
- Нельзя, нельзя! Тогда я как будто навязываюсь...
- Ах, добренькая моя Настенька! - перебил я, не скрывая улыбки, - нет
же, нет; вы, наконец, вправе, потому что он вам обещал. Да и по всему я
вижу, что он человек деликатный, что он поступил хорошо, - продолжал я, все
более и более восторгаясь от логичности собственных доводов и убеждений, -
он как поступил? Он себя связал обещанием. Он сказал, что ни на ком не
женится, кроме вас, если только женится; вам же он оставил полную свободу
хоть сейчас от него отказаться... В таком случае вы можете сделать первый
шаг, вы имеете право, вы имеете перед ним преимущество, хотя бы, например,
если б захотели развязать его от данного слова...
- Послушайте, вы как бы написали?
- Что?
- Да это письмо.
- Я бы вот как написал: "Милостивый государь..."
- Это так непременно нужно - милостивый государь?
- Непременно! Впрочем, отчего ж? я думаю...
- Ну, ну! дальше!
- "Милостивый государь!
Извините, что я..." Впрочем, нет,не нужно никаких извинений! Тут самый
факт все оправдывает, пишите просто:
"Я пишу к вам. Простите мне мое нетерпение; но я целый год была
счастлива надеждой; виновата ли я, что не могу теперь вынести и дня
сомнения? Теперь, когда уже вы приехали, может быть, вы уже изменили свои
намерения. Тогда это письмо скажет вам, что я не ропщу и не обвиняю вас. Я
не обвиняю вас за то, что не властна над вашим сердцем; такова уж судьба
моя!
Вы благородный человек. Вы не улыбнетесь и не подосадуете на мои
нетерпеливые строки. Вспомните, что их пишет бедная девушка, что она одна,
что некому ни научить ее, ни посоветовать ей и что она никогда не умела сама
совладеть с своим сердцем. Но простите меня, что в мою душу хотя на один миг
закралось сомнение. Вы не способны даже и мысленно обидеть ту, которая вас
так любила и любит".
- Да, да! это точно так, как я думала! - закричала Настенька, и радость
засияла в глазах ее. - О! вы разрешили мои сомнения, вас мне сам бог послал!
Благодарю, благодарю вас!
- За что? за то, что меня бог послал? - отвечал я, глядя в восторге на
ее радостное личико.
- Да, хоть за то.
- Ах, Настенька! Ведь благодарим же мы иных людей хоть за то, что они
живут вместе с нами. Я благодарю вас за то, что вы мне встретились, за то,
что целый век мой буду вас помнить!
- Ну, довольно, довольно! А теперь вот что, слушайте-ка: тогда было
условие, что как только приедет он, так тотчас даст знать о себе тем, что
оставит мне письмо в одном месте, у одних моих знакомых, добрых и простых
людей, которые ничего об этом не знают; или если нельзя будет написать ко
мне письма, затем что в письме не всегда все расскажешь, то он в тот же
день, как приедет, будет сюда ровно в десять часов, где мы и положили с ним
встретиться. О приезде его я уже знаю; но вот уже третий день нет ни письма,
ни его. Уйти мне от бабушки поутру никак нельзя. Отдайте письмо мое завтра
вы сами тем добрым людям, о которых я вам говорила: они уже перешлют; а если
будет ответ, то сами вы принесете его вечером в десять часов.
- Но письмо, письмо! Ведь прежде нужно письмо написать! Так разве
послезавтра все это будет.
- Письмо... - отвечала Настенька, немного смешавшись, - письмо... но...

Но она не договорила. Она сначала отвернула от меня свое личико,
покраснела, как роза, и вдруг я почувствовал в моей руке письмо, по-видимому
уже давно написанное, совсем приготовленное и запечатанное. Какое-то
знакомое, милое, грациозное воспоминание пронеслось в моей голове!
- R, o - Ro, s, i - si, n, a - na, - начал я.
- Rosina! - запели мы оба, я, чуть не обнимая ее от восторга, она,
покраснев, как только могла покраснеть, и смеясь сквозь слезы, которые, как
жемчужинки, дрожали на ее черных ресницах.
- Ну, довольно, довольно! Прощайте теперь! - сказала она скороговоркой.
- Вот вам письмо, вот и адрес, куда снести его. Прощайте! до свидания! до
завтра!
Она крепко сжала мне обе руки, кивнула головой и мелькнула как стрела,
в свой переулок. Я долго стоял на месте, провожая ее глазами.
"До завтра! до завтра!" - пронеслось в моей голове, когда она скрылась
из глаз моих